Две повести о войне - Виктор Бирюков

Вошел командир танкового батальона вместе со своим начштаба. Оба представились по всей форме. От сопровождавшего их жандарма они уже знали суть происшествия. Майор-танкист тоже был сильно разгневан и по той же причине, что железнодорожный комендант: подняли с постели из-за какого-то болвана – кобеля. Повернувшись к своему солдату, он, еле сдерживая себя, бросил ему:

– Твоя рожа мне мало знакома, кажется, из новичков. Кто ты?

– Механик-водитель второй роты первого взвода рядовой Шмундт.

– Хорошо, с тобой мы еще поговорим, – и обратился к военному коменданту вокзала: «Господин майор, какие проблемы вызвало это небольшое происшествие?»

– Проблема одна, господин майор, – ответил комендант, – присутствие в расположении воинского эшелона гражданского лица. Положение усугубляется тем, что, со слов вашего механика-водителя, приказ о посадке женщины с ребенком отдан вами или кем-то из ваших подчиненных.

Майор-танкист злобно посмотрел на своего солдата, стоявшего навытяжку, и буркнул:

– Ты не простой болван, Шмундт, а болван в квадрате, – глянув на хозяина кабинета, спросил: – Так что из того, что посадили женщину с ребенком?

– А то, что вы нарушили приказ. Полевая жандармерия, – комендант кивнул в сторону стоявшего рядом ефрейтора, – составила соответствующий протокол. Он будет мною подтвержден и отправлен по инстанции. У вас могут быть большие неприятности.

У майора-танкиста остатки сна окончательно улетучились, он обрел обычную форму, пропала и злость. Подумав немного, спокойно сказал:

– Господин майор, что могут стоить те неприятности, которые сулите вы мне, по сравнению с тем, что мы можем получить их на фронте. По моим сведениям, русские под Смоленском оказывают очень серьезное сопротивление. Там позарез нужны наши танки. У меня приказ более существенный, чем пускать или не пускать баб на поезд, – приказ быть под Смоленском завтра ровно в двенадцать ноль-ноль. Поэтому вместо обсуждения пустяка, обнаруженного вашими доблестными жандармами, хотелось бы поговорить о более серьезных вещах. А именно – почему наш эшелон стоит?

– Причина простая, господин майор: железнодорожные пути переложены в соответствии с немецкими стандартами ширины только до Орши. После Орши рельсы не переложены, поэтому пропускная способность их крайне ограничена: русских паровозов и подвижного состава в нашем распоряжении очень мало. В связи с этим вам предстоит следовать до Смоленска своим ходом или ждать, когда появится возможность погрузить ваши танки на русские платформы.

– От кого зависит конкретное решение?

Комендант посмотрел на потолок и туда же показал пальцем, потом добавил:

– Ну кое-что зависит и от меня.

– Теперь послушайте меня, майор. Могу ли я так неофициально обращаться у вам? – тот кивнул. – В ожидании решения я хотел бы предоставить вам несколько приятных минут. Вы хотите посмеяться? – тот снова кивнул. – Так вот я расскажу вам, как и почему я посадил на поезд эту молодую мать с ребенком. В Барановичах я заправлялся углем и водой. Само собой, зашел к тамошнему железнодорожному коменданту. Со мной был мой начштаба, – он показал на стоявшего рядом гауптмана. – Ваш коллега из Барановичей попросил довезти до Орши эту фрау, – танкист повернулся к Маше. – Я наотрез отказался. Как вы сами правильно тут говорили, приказ – нельзя. А он, этот комендант, спросил меня, как я только что спросил вас, не хочу ли я посмеяться. Ну кто откажется лишний раз поржать во время войны! Я, естественно, согласился. Тогда он стал зачитывать вслух одну бумажку. Когда он закончил, мы со своим начштаба покатились со смеху. Хотите, чтобы я прочитал вам ту же самую бумагу?

– Конечно, я готов, – с интересом ответил комендант.

Танкист повернулся к своему солдату и приказал: «Поди вон!», потом обратился к Маше и спросил по-немецки: «Где та бумага? Разрешение на выезд». Она непонимающе уставилась на офицера. Майор досадливо поморщился. Вспомнив, как она в Барановичах прятала документ под лифчик, показал рукой, будто он шарит у себя за пазухой, и еще раз повторил: «Папир.» Это слово заставило спохватиться ее, оно входило в перечень немецких выражения, зазубренных ею. Маша торопливо вынула разрешение и передала его танкисту. Пока он разворачивал документ и начинал читать, она вдруг с ужасом осознала, в каком ненадежном месте хранила его. Она даже похолодела от мысли, что насильник мог порвать лифчик, и «папир» оказался бы потерянным навсегда.

Пока она про себя разбиралась со своим явным промахом по части хранения важнейшей для нее бумаги, обстановка в кабинете железнодорожного начальника заметно изменилась. По мере чтения разрешения на выезд лица всех присутствующих расплывались в улыбках. И когда майор-танкист закончил, грянул хохот. Смеялись долго, весело, от души. Отсмеявшись, все подобрели друг к другу. А Маша опять задалась вопросом: «Интересно, что же там написано такое смешное?»

– Майор, – обратился комендант к танкисту, вытирая глаза носовым платком. – Сейчас я распоряжусь, чтобы ваши танки, как только появиться первая возможность, перегрузили на трофейные платформы. Негоже тратить драгоценный моторесурс на преодоление скверных русских дорог. – После небольшой паузы, глянув на Машу, добавил: – Что будем делать с этой фрау, которая намерена раньше нас добраться до Москвы?

– Я думаю, – ответил, смеясь, танкист, – поступить в соответствии с рекомендациями военного коменданта города Барановичи – посодействовать в ее движении на восток. В данном случае лучшая для нее помощь – отпустить на все четыре стороны.

– Согласен, – поддержал танкиста комендант и обратился к ефрейтору-жандарму: – Помогите ей собрать вещи, отведите в зал ожидания и отпустите, когда закончится комендантский час. Да, и не забудьте показать ей дорогу на Москву, – эти последние слова снова вызвали смех. – Протокол о задержании оставьте у меня.

Когда переходили в пустой зал ожидания, уже рассветало. Ефрейтор был предельно вежлив, но с его лица не сходила ухмылка. Нож он вернул. Маша покормила проснувшегося сына, еще раз переложила вещи и продукты. Вскоре снова появился жандарм, жестом показал на выход, проводил до привокзальной площади и обозначил, куда идти на Москву. Взвалив на себя тяжеленный ранец, взяв на руки сына, она пошла в указанном направлении. Орша была безлюдна. Миновала окраину. Ее никто не остановил. Впереди лежала дорога на Смоленск и далее на Москву.

Подальше от дорог

Она шла без остановки несколько часов – подальше от Орши, где натерпелась столько страхов. В пути чередовала – сын на руках, полный ранец на спине. Сын за спиной, часть груза, две сумки – в руках. Но все равно быстро уставала: груз для нее был слишком велик. Приходилось частенько останавливаться и плюхаться на обочину. Дорога, разбитая основательно и окутанная клубами пыли, была забита грузовиками с солдатами.. По обочинам валялись разбитые советские танки, пушки, автомобили, перевернутые повозки. Людей встречалось мало. Деревни пугали своим полным безлюдьем, даже собак не было слышно. Никто ее не останавливал, не спрашивал документов, не пытался заговорить. Так она шла и шла, уже с трудом передвигая ноги. Наконец почувствовала, что сейчас упадет. Шутка ли! Такую тяжесть тащить на себе, не спать почти всю ночь и не есть со вчерашнего вечера! Не снимая ранца, присела у края дороги в тени старой березы, прислонилась к толстому стволу. И мгновенно заснула. Сын, устроенный на ее коленях и прижатый к животу, тоже крепко спал.

Проснулась Маша от кряхтенья и елозонья Мишки. Сколько она поспала, не представляла себе. Но судя по тому, что солнце перешло зенит, продрыхала она немало. Ребятенок, как всегда, норовил высвободить ручки. Если это ему не удавалось, обычно начинал хныкать. Раньше он подавал голос, только когда хотел есть. Наедался и снова засыпал. Теперь он начинал иногда буянить сразу после того, как пробуждался. И требовал к себе внимания. Но прежде хотелось свободы, и он прикладывал все свои силёнки, чтобы опрастать сначала руки, а потом и ноги. Позже Маша сделала для себя интересное открытие: если держать ручки дитяти вольными, он, проснувшись, никогда не капризничает. Играет сам с собой, смеется, издает понятные ему только звуки. И лишь когда ему, видимо, надоедает быть одному или наступает пора завтрака – обеда – ужина, включает свою сирену – плач. Уяснив такую закономерность, она позже стала чаще укладывать сына в мешок совсем голеньким. Только между ног подвязывала пеленку. Чтобы не сгорел на солнце, надевала на него легкую светлую распашонку, а голову покрывала белой косынкой. В таком положении Мишка чувствовал себя прекрасно.

За время сна Машу никто не побеспокоил. Перейдя кювет, она вошла в лес, углубилась – подальше от дороги. Намеревалась, накормив ребенка, развести костер и приготовить что-нибудь горячее и плотное. Но так сильно захотела есть, что, махнув на все, спешно вынула из ранца оставшиеся яйца, лепешки, репу, отрезала увесистый кусок сала и, запивая водой из солдатской фляжки, слопало все, как говорится, в один присест. Съев, ощутила неистребимое желание вкусить еще. Испуганно подумала: «Боже, если так помногу жрать, то харчей хватит ненадолго.» Решив перетерпеть, расстелила одеяло, положила на него, полностью распеленав, сына, который продолжал бодроствовать и играть сам с собой, повесила сушить мокрые пеленки, механически отметив про себя, что свежих осталось очень мало, уже пора затевать постирушки. Мелькнуло: «При первой же речке». Достала нитки, иголку, запасные пуговицы, привела в порядок вязаную кофточку, разорванную скотом-немцем.